Как исторические параллели и волшебные сказки помогают (и не помогают) объяснить парадоксальное поведение людей

Слева, справа, сзади, в метре от тебя кто-то нет-нет, да зловеще покашливает. Хуже поездов — только электрички: так, сегодня женщина в тамбуре рядом со мной громко чихнула в маску на станции Мытищи, а потом решительно эту маску сняла. Пользуясь случаем, передаю ей привет: надеюсь, вы здоровы! Нет, правда, очень надеюсь: социальная дистанция для многих горожан — какой-то мутный термин из прошлогодних заголовков.

Даже тем, кто избавлен от необходимости наведываться в город, полный этих отважных людей, трудно избежать бурления эфира мессенджеров и социальных сетей, где продолжаются прививочные войны — вечные, как славные битвы Вальгаллы. В приватных разговорах знакомые, родственники то и дело сообщают о ком-то знакомом кто скончался “после прививки” (естественно, делают они это без маски и социальной дистанции). Древние римляне называли такой тип логической ошибки “после” не значит “вследствие” (post hoc ergo propter hoc), но наших людей таким не проведешь.

Все это страшно понятно по-человечески: за год люди устали от бесконечных ограничений, ползучего чувства вечной угрозы и вообще — от плохих новостей. Понятно это и исторически, и от этого еще страшнее. Например, во время чумной эпидемии 1830-31 годов, в Санкт-Петербурге периодически избивали врачей, иногда — до смерти. В это же время в Москве ходили слухи о том, что холеру в страну специально завезли поляки, чтобы извести русский народ. А может, это все врачи подстроили: чтоб нажиться на людском горе. И там, и там не обошлось без личного вмешательства императора Николая I.

В далеком от Государя Севастополе жители — замученные нехваткой адекватного лечения, продовольствия, работы и так далее — в какой-то момент подняли восстание и убили губернатора Столыпина. Власти, в общем, давали поводы для народного гнева: не чуждые всеобщей паники, отправляли в жуткие карантинные условия при малейших признаках болезни и предавали хаотичным и подчас жестоким репрессиям любых несогласных. При этом холеру в городе долго не хотели воспринимать всерьез и считали ее проявлением эпидемии чумы, которая, действительно, тоже бушевала неподалеку. Население, впрочем, в этом с властями часто было солидарно: протестующие, в числе прочего, требовали от властей расписки в том, что никакой эпидемии в городе нет.

Взаимное недоверие врачей и народа были понятны: несмотря на многие усилия власти в конце XVIII — начале XIX века, врачей в Российской Империи было катастрофически мало и они (вероятно, чувствуя себя последним рубежом на пути неминуемой смерти) порой действовали сурово. Сообщается, что 1830-31 году в Тамбове и ряде других городов людей хватали прямо на улицах при малейших признаках недомогания и увозили в больницы, причем распространенной “жертвой” эскулапов были случайные пьяницы.

Но даже в отсутствие эпидемий врачи в процессе работы требовали от простого населения непонятных и нередко возмутительных, с точки зрения последних, вещей. Гораздо понятнее людям были советы по борьбе с эпидемией, исходящие из привычного источника мудрости — от духовенства. Но и церковные сановники могли стать целью русского бунта — бессмысленного и беспощадного — если шли вразрез с общественным мнением. Так, во время чумного бунта в 1771 году, разъяренная толпа растерзала архиепископа Амвросия за то, что он, просвещенный человек своего времени, запретил жителям собираться возле Варварских ворот для поклонения Боголюбской иконе Божией матери, чтобы сдержать опустошительную эпидемию чумы.

Светские власти в то же время вели себя решительно и странно: тайно похоронили 130 человек, умерших от чумы на Суконном дворе (где как раз работали с тканями из пораженной чумой Османской империи) и позволили остальным в панике разбежаться по городу, распространяя заразу.

А потом городское руководство, включая главнокомандующего Петра Салтыкова, губернатора Ивана Юшкова и обер-полицмейстера Николая Бахметева и вовсе покинули город, тем самым сделав возможным те самые бунты, которые в итоге были подавлены старой доброй картечью. Что интересно, Екатерина II по итогам разбирательств потом покарала Салтыкова не слишком строго: обозвала в письме “старым хрычом” и отправила в отставку.

И снова — и императрица, и ее подданные долго отказывались верить в серьезность эпидемии — подданные, как водится, предпочитали лечиться чесноком, можжевельником и водкой. При этом сама же Екатерина, еще в 1768 году стала первой привитой жительницей Российской Империи, сделав себе новомодную прививку от черной оспы.
Москва, впрочем, в то время была городом не очень модным, поэтому новости из нее доходили до Петербурга медленно. Узнав, наконец, о серьезности положения, Екатерина II отправила в Москву графа Орлова. Он, с одной стороны, учредил смертную казнь за мародерство и каторгу за сокрытие трупов умерших, а с другой — наладил стимулирующие выплаты отсидевшим на карантине жителям, организовал пропаганду элементарных санитарных мер в церквях и, в общем, сделал многое для того, чтобы соблюсти баланс кнута и пряника. Спасли, кого смогли: в итоге от чумы в Москве погиб примерно каждый третий.

Не хочется делать выводов на основе грубых исторических аналогий, но трудно отрицать исторические рифмы: нежелание общества верить в реальность болезни, недоверие к врачам и властям... А также неиссякаемая вера в собственную лихую удачу: в 1771 году в Москве вооруженная толпа, разгромив Чудской монастырь в поисках архиепископа Амвросия, не забыла разграбить винный погреб монастыря.

Иногда совокупность таких явлений принято называть менталитетом и искать его корни в фольклоре: в конце концов, русскую рулетку не зря называют русской, а народные сказки могут стать неиссякаемым источником мемов. Мемов в значении одноименной теории Докинза: единиц культурной информации, которые передаются из поколения в поколение, воспроизводят себя, мутируют подобно генам и, в общем, так или иначе владеют умами своих носителей. И если какой-то образ появляется в народном фольклоре и вызывает чувство узнавания у представителей народа спустя сотни лет — значит, что-то в этом есть. Короче, сказка ложь — да в ней намек.

Пример самобытности и тяга к поиску оригинальных решений задач можно найти в известной сказке про Емелю-дурака, она же “По щучьему веленью”. Емеля хоть и глуп и ленив, а все-таки умудряется поймать руками волшебную щуку, после чего придумывает первый в истории России “умный дом”, сменяет сани на самоходную печь, женится на царевне и даже избегает попытки царя избавиться от непрошенного тестя. Все это, в общем, на чистой наглости и праздном любопытстве (Щуку Емелю, вообще-то, никто просить не ловил, его посылали за водой).

Уже в другой сказке его коллега, Иван-дурак, не слушает увещеваний волшебного Конька-горбунка и подбирает перо Жар-птицы. Однако в конце сказки Иван уже вполне доверяет Коньку, когда тот обещает помочь ему немного “подкрутить” условия в смертельно опасном испытании с тремя котлами. Возможно, некоторые из людей, которые носят маски на подбородках или надевают их, попадая под камеры московского метро — тоже верят в покровительство высших сил?

В этой же сказке (записанной Ершовым из многих устных источников) отражаются непростые взаимоотношения иванов-дураков и власти. Царь, несмотря на печальную судьбу в финале, в общем и целом жалует героя, а вот более мелкий представитель власти — царский спальник — завидует Ивану и всячески хочет от него избавиться. Тут, впрочем, надо добавить, что Иван к тому моменту фактически является царским конюшим, то есть, сам занимает довольно высокое положение при дворе.
Вообще же в русских народных сказках центральная власть (в образе царя) обычно предстает в нейтральном или даже положительном ключе: достаточно вспомнить, что один из главных героев русских сказок — Иван-царевич. Вредят же протагонисту обычно либо собственные родственники (чаще — братья). Что касается вреда от чиновников, то самые памятные сюжеты на этот счет придуманы уже корифеями литературы: Пушкина с его “ткачихой, поварихой с сватьей бабой Бабарихой”, Салтыкова-Щедрина с городом Глуповым и проч. Характерно, что и Пушкин, и Салтыков-Щедрин были потомственными дворянами, но их сюжеты отражают личные переживания просвещенных людей о несправедливостях российского общества. Что, разумеется, не мешает этим сюжетам отзываться в умах людей любого социального положения (см. ремарку о мемах выше).

Зато в китайском фольклоре отношение к низовым и средним представителям власти проявлено гораздо более отчетливо. Например, в качестве одного из действующих лиц (как правило, в роли антагониста) часто присутствует надменный чиновник или просто какой-нибудь богач. В сказке “Змея Шань-Е” (нарративно совпадающей с русской “Сказкой о рыбаке и рыбке”) бедный юноша сперва получает покровительство от спасенной им мудрой змеи, но затем — становится важным государственным мужем и требует от змеи все новых и новых жертв ради карьерного роста: сперва вырывает у нее оба волшебных глаза, а под конец требует у несчастного чудища еще и сердце — после чего та не выдерживает, и проглатывает спесивца.

Еще в китайских сказках описано отношение к здоровью и медицине: тут можно вспомнить сказку “Дай-фу — приносящий счастье” о деревенском сироте, который мечтал сделаться лекарем, чтобы лечить бедняков (а не только богачей, как, видимо, было принято в описанную сказкой эпоху) и ради этой цели даже отверг любовь хозяйки горы целебных трав. Если задаться целью, то можно увидеть в этой сказке запрос на доступную медицину.

Западные сказки, даже если совсем не углубляться, тоже повествуют о примерах впечатляющей людской беспечности: например, в классической сказке о “Золотом Гусе”, записанной братьями Гримм. Там сразу несколько людей последовательно “приклеиваются” к волшебному золотому гусю, которого несет себе куда-то добрый парень по имени Дурень. Хотя роковую цепь событий можно было бы остановить после первого же случая. Причем третья жертва прикасается к страшной птице вопреки активным предостережениям первых двух.

А вот, скажем, Бразилия, стабильно занимающая верхние строчки в топ-5 стран по темпам прироста заболевших COVID-19. Страна от нас крайне далекая, проводить параллели между сказками и поведением населения во время пандемии — занятие по умолчанию поверхностное, так что можете смело махнуть на нас рукой. Тем не менее, нам на глаза попалась бразильская сказка “Обезьяна и конфета”. Подметая пол в своем доме, Обезьяна нашла монетку, после чего тут же побежала покупать конфеты (домела ли она перед этим пол — не сообщается). Усевшись на дереве чтобы полакомиться, обезьяна уронила одну конфету в дупло. После чего отправилась к кузнецу, требуя, чтобы тот сделал Обезьяне топор, чтобы срубить дерево. Кузнец отмахнулся от обезьяны, притом дав ей монету на покупку новых конфет, но той было мало. Она пошла к королю и потребовала того заставить кузнеца сделать ей топор. Королю тоже было некогда, он отмахнулся от обезьяны, притом дав ей монету. Тогда обезьяна пустилась в совсем уж долгий путь, в процессе напрягла кучу людей и духов, и в буквальном смысле дошла до самой Смерти. И только тогда процесс пошел в обратную сторону, в результате чего Обезьяна получила топор, срубила дерево, получила конфету и даже осталась при монетах. Хотя могла бы сэкономить кучу времени и сил окружающим и себе. Такой вот оригинальный подход к решению проблем.

Параллели с волшебными сказками — не только нашими, но и любых народов мира — конечно, не дают нам права делать выводы обо всех представителях этих народов, но во многом помогают “почувствовать нерв” народной культуры. И если не смириться, то, во всяком случае, не слишком удивляться, когда ваши соседи, друзья, знакомые и близкие внезапно отказываются доверять официальной медицине и научным доводам, придумывают самые оригинальные способы уберечься от вируса (вместо или в дополнение к рекомендованным). Возможно, так им велит память поколений. Но самому лучше все-таки прислушаться к фактам и все-таки привиться. В конце концов, герои волшебных сказок регулярно занимаются тем, что обманывают смерть. А лучший способ сделать это сегодня — оставаться здоровыми!